Посмертное сочинение
11 december 2017, 11:27
В 1917, в год революции, Ваня (по метрике Иван Фалбертович Клее), по просьбе матери сочинял пьесу для скрипки и фортепиано; мать была слаба и хотела на Рождество услышать музыку своего сына здесь – дома, и непременно «что-нибудь попроще, подушевнее... ведь все-таки праздник». В концерты мать не ходила, и даже если бы и ходила, Иван Фалбертович Клее был представителем нового стиля, его опусы не приживались в привыкшем к «сладковатой утонченности» представлении старшего поколения.
Пьеса шла плохо. Работать на заказ, да еще и на такую тему... – сколько Ваня не смотрел в заснеженное окно, сколько не настраивал себя на рождественский лад, ухо слышало только мышей, отогретых печкою и возившихся под потолком. Фантазия Ивана Фалбертовича, вероятно, уехала на санях в ресторан, кутить с приятелями.
На вершине творческого отчаяния, Ваня, чтобы сделать хоть что-нибудь, принялся записывать мышиную возню, стараясь зафиксировать этот странный перемежающийся ритм: время от времени, мыши доходили до своеобразного пароксизма и устраивали дикую языческую пляску, вероятно по-своему понимая общее настроение готовящегося к празднику города.
«Знаете... это было как сон наяву, морок, – рассказывал потом Иван Фалбертович. – Представьте себе, я писал ноты словно неким автоматическим письмом, совершенно не отдавая себе отчета в том, что происходит! После, я словно очнулся. Посмотрел на свои записи и обнаружил готовое сочинение. Если бы не странная слабость, заставившая меня спуститься вниз и выпить чаю, я непременно тут же бы сел играть».
На Рождество в дом Клее (людей отнюдь не бедных и весьма влиятельных, несмотря на разгорающуюся смуту) были приглашены гости из «высшего света музыки», – как их величала матушка Ивана Фалбертовича. Прежде всего были поданы кулебяки и расстегаи, а уже позже гусь. Перед сладким было объявление: «Дорогие гости! Сейчас для вас в исполнении Галины Францевны (двоюродной сестры Вани) и Ивана Фалбертовича, прозвучит "Благословенная ночь" – новое произведение моего горячо любимого сына».
Под излишне восторженные аплодисменты (сказалось шампанское), Иван Фалбертович с кузиной вышли к роялю. Тихо... даже очень тихо заиграл Ваня. Его левая рука еле-еле касалась клавиш, аккуратно скользя по льду белых и слегка опираясь на тонкие мостики черных, удерживая равновесие. И скрипка вошла царственной гостьей, печальной и возвышенной. «Нет... Нет... – говорила она, вздыхая мучительными трелями, – И все же...».
Кто-то плакал. Ванина матушка дрожащей рукой потянулась было за бокалом, но бросила руку на полпути; «Боже», – выдохнула она и разрыдалась.
- Хм...
Все повернулись на звук, показавшийся таким неуместным в наступившей благоговейной тишине.
- Молодой человек, – продолжил седовласый и оттого внушительный профессор Чирухин, преподающий композицию в консерватории, – вы ответьте, пожалуйста, чью музыку вы только что играли?
- ... Свою, – прошептал Ваня, после паузы.
- Это, голубчик, не ваша музыка, уж поверьте мне, старому человеку. Это Шопен. Видите ли, очень немногие знают про незаконченный ноктюрн великого Шопена. Вы каким-то образом узнали и закончили... признаю – гениально! Но выдавать за свое, помилуйте.
«Стыдно?! – писал Иван Фалбертович ночью в дневнике. – Как мне могло быть стыдно! Страшно – да. Моей рукой писал Шопен. И я не знаю смогу ли я теперь притронуться к нотам».
Пьеса шла плохо. Работать на заказ, да еще и на такую тему... – сколько Ваня не смотрел в заснеженное окно, сколько не настраивал себя на рождественский лад, ухо слышало только мышей, отогретых печкою и возившихся под потолком. Фантазия Ивана Фалбертовича, вероятно, уехала на санях в ресторан, кутить с приятелями.
На вершине творческого отчаяния, Ваня, чтобы сделать хоть что-нибудь, принялся записывать мышиную возню, стараясь зафиксировать этот странный перемежающийся ритм: время от времени, мыши доходили до своеобразного пароксизма и устраивали дикую языческую пляску, вероятно по-своему понимая общее настроение готовящегося к празднику города.
«Знаете... это было как сон наяву, морок, – рассказывал потом Иван Фалбертович. – Представьте себе, я писал ноты словно неким автоматическим письмом, совершенно не отдавая себе отчета в том, что происходит! После, я словно очнулся. Посмотрел на свои записи и обнаружил готовое сочинение. Если бы не странная слабость, заставившая меня спуститься вниз и выпить чаю, я непременно тут же бы сел играть».
На Рождество в дом Клее (людей отнюдь не бедных и весьма влиятельных, несмотря на разгорающуюся смуту) были приглашены гости из «высшего света музыки», – как их величала матушка Ивана Фалбертовича. Прежде всего были поданы кулебяки и расстегаи, а уже позже гусь. Перед сладким было объявление: «Дорогие гости! Сейчас для вас в исполнении Галины Францевны (двоюродной сестры Вани) и Ивана Фалбертовича, прозвучит "Благословенная ночь" – новое произведение моего горячо любимого сына».
Под излишне восторженные аплодисменты (сказалось шампанское), Иван Фалбертович с кузиной вышли к роялю. Тихо... даже очень тихо заиграл Ваня. Его левая рука еле-еле касалась клавиш, аккуратно скользя по льду белых и слегка опираясь на тонкие мостики черных, удерживая равновесие. И скрипка вошла царственной гостьей, печальной и возвышенной. «Нет... Нет... – говорила она, вздыхая мучительными трелями, – И все же...».
Кто-то плакал. Ванина матушка дрожащей рукой потянулась было за бокалом, но бросила руку на полпути; «Боже», – выдохнула она и разрыдалась.
- Хм...
Все повернулись на звук, показавшийся таким неуместным в наступившей благоговейной тишине.
- Молодой человек, – продолжил седовласый и оттого внушительный профессор Чирухин, преподающий композицию в консерватории, – вы ответьте, пожалуйста, чью музыку вы только что играли?
- ... Свою, – прошептал Ваня, после паузы.
- Это, голубчик, не ваша музыка, уж поверьте мне, старому человеку. Это Шопен. Видите ли, очень немногие знают про незаконченный ноктюрн великого Шопена. Вы каким-то образом узнали и закончили... признаю – гениально! Но выдавать за свое, помилуйте.
«Стыдно?! – писал Иван Фалбертович ночью в дневнике. – Как мне могло быть стыдно! Страшно – да. Моей рукой писал Шопен. И я не знаю смогу ли я теперь притронуться к нотам».
0
Comments (0)
